Неточные совпадения
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он
чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и
не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то —
не недостаток добрых, честных, благородных желаний и
вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак
не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока
чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным
вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем «скромностей».
Аркадий подошел к дяде и снова
почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний, в английском
вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда,
не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались в выбритый подбородок.
Но, вспоминая, он каждый раз находил в этом романе обидную незаконченность и
чувствовал желание отомстить Лидии за то, что она
не оправдала смутных его надежд на нее, его представления о ней, и за то, что она чем-то испортила в нем
вкус женщины.
— За моих любезных сограждан в Шателе! — предложил я наконец,
чувствуя, что вино, несмотря на слабый
вкус, далеко
не слабо. Все встали… Староста говорил...
Но, к сожалению, мы
не чувствуем в себе призвания воспитывать эстетический
вкус публики, и потому нам самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
— Полусправедливый намек, говоришь ты?.. — Эти слова, резко произнесенные Шубиным, внезапно возбудили внимание Елены. — Помилуй, — продолжал он, — в этом-то самый
вкус и есть. Справедливый намек возбуждает уныние — это
не по-христиански; к несправедливому человек равнодушен — это глупо, а от полусправедливого он и досаду
чувствует и нетерпение. Например, если я скажу, что Елена Николаевна влюблена в одного из нас, какого рода это будет намек, ась?
При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос: что такое помпадур? — всякий
чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к чему другому
не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных, которые давали сведения о темпераменте,
вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей.
Незнакомец
не слышал вопроса; он
не ответил и даже
не взглянул на Дымова. Вероятно, этот улыбающийся человек
не чувствовал и
вкуса каши, потому что жевал как-то машинально, лениво, поднося ко рту ложку то очень полную, то совсем пустую. Пьян он
не был, но в голове его бродило что-то шальное.
Яков Львович,
не будучи большим политиком, взирал на своих сверстников, которые его выдавали «крапивному семени», как на людей растленных в египетском рабстве мысли, и ничего
не ожидал от их детей, как от детей рабов, которые если и
почувствуют вкус к свободе, то
не сумеют отличить ее от своеволия.
Псаломщик
чувствовал себя, кажется, очень неловко в этой разношерстной толпе; его выделяло из общей массы все, начиная с белых рук и кончая костюмом. Вероятно, бедняга
не раз раскаялся, что польстился на даровщинку, и в душе давно проклинал неунимавшегося хохла. Скоро «эти девицы» вошли во
вкус и начали преследовать псаломщика взглядами и импровизированными любезностями, пока Савоська
не прикрикнул на них.
Глафира. Как же
не бояться? Любовь мне ничего
не принесет, кроме страданий. Я девушка со
вкусом и могу полюбить только порядочного человека; а порядочные люди ищут богатых. Вот отчего я прячусь и убегаю от общества — я боюсь полюбить. Вы
не смотрите, что я скромна, тихие воды глубоки, и я
чувствую, что если полюблю…
Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да, лекарство». — Петр, подай мне лекарство. — «Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство». Он взял ложку, выпил. «Нет,
не поможет. Всё это вздор, обман», решил он, как только
почувствовал знакомый приторный и безнадежный
вкус. «Нет, уж
не могу верить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы». И он застонал. Петр вернулся. — Нет, иди. Принеси чаю.
Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на свое тело, и
не смотрел на себя. Но вот кончилось всё. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Одну минуту он
почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же
вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра.
Наташа решилась последовать его примеру и, вовсе
не чувствуя аппетита, забыв все свои привереды в выборе пищи (
вкус у нее был весьма исключительный), принялась кушать даже те блюда, которых она никогда
не ела.
Сторож зажег лампу. Свет ее упал на глаза Цезарю, и он проснулся. Сначала лев долго
не мог прийти в себя; он даже
чувствовал до сих пор на языке
вкус свежей крови. Но как только он понял, где он находится, то быстро вскочил на ноги и заревел таким гневным голосом, какого еще никогда
не слыхали вздрагивающие постоянно при львином реве обезьяны, ламы и зебры. Львица проснулась и, лежа, присоединила к нему свой голос.
Засим я помню страшную жажду. Я лежу на своей постели и
не могу уснуть от изжоги и странного
вкуса, который я
чувствую в своем горячем рту. Отец мой ходит из угла в угол и жестикулирует руками.
Но потом я мало-помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты. Я уж
не помнил о степной скуке, о пыли,
не слышал жужжанья мух,
не понимал
вкуса чая и только
чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.
Да сказать ли уж всю правду? Это самое утро у Домбровича… я еще никогда
не была так молода. Наши tête-à-tête с Николаем были, уж конечно, ниже сортом. Мы возились, как ребятишки, или целовались до отвращения; а тут я
чувствовала в себе человека. Во мне пробудились и ум, и красноречие, и
вкус — все, что составляет прелесть женщины.
Отчего я боялась деревни? Оттого, что была глупа и хорошенько
не знала, что в моей натуре. Программа, заданная мне Степой, начинает уже полегоньку исполняться. Вот первая вещь: я
чувствую, что среди чего-нибудь похожего на природу, где зелень, небо, воздух и хорошее человечное уединенье, мне дышится прекрасно. Я об этом и понятия
не имела. Другими словами, я
не знаю многих своих
не только умственных стремлений, но и простых
вкусов.
Настало утро, такое же серое и безрадостное. Мои часы, поставленные мною по расположению Плеяд, показали девять. Голод все ожесточался и мучил меня неимоверно: я уже
не чувствовал ни томящего запаха яств и никакого воспоминания о
вкусе пищи, а у меня просто была голодная боль: мой пустой желудок сучило и скручивало, как веревку, и причиняло мне мучения невыносимые.
Не это ли самое и служит причиной, что я
чувствую тяжесть и ощущаю во рту горький
вкус хрена?